НЕМЕКСИКАНСКАЯ ИСТОРИЯ
Один из героев этой короткой истории не был облечен властью, облачен в малиновый пиджак и обличен в своих мелких махинациях. Дело в том, что ему вполне хватало власти над собой, малиновый пиджак на нем породил бы дисгармонию того же рода, что и фуфайка на Клаудии Шиффер, а махинации он совершал настолько мелкие, что нужных статей в Уголовном Кодексе попросту не находилось.
Так и жил он, отмеряя года ежеутренней подводкой часов «Слава» на истертом рукавами ремешке, скалясь улыбкой шелестящим мимо девицам, отощавшим от добровольных и не очень диет, а в свободное от забот и самого себя время сверля глазами дырку в телеящике. Дырка, надо сказать, со временем разрасталась, и герой наш уходил в нее со всеми потрохами, возвращаясь обратно под визг таблички с надписью о конце вещания. Может быть, он просто спал — тем более, что сны порой случаются поинтереснее телепередач и совсем не раздражают рекламой.
Назовем для себя его Зрителем. Никто не против?..
Был день. Обычный, кстати, день, ничем не примечательный — погожий, летний, будничный…
У окна собственной квартиры ерзал на табурете наш второй герой, Поэт. По левую его руку на подоконнике лежала тетрадь в клеточку, а по правую — малый словарь рифм. В открытую форточку вместе с безобидным сквознячком временами прорывались уличные звуки, искушая свободой и мешая сосредоточиться.
«Белая береза под моим окном…» — написал Поэт, но зачеркнул, просекая шестым чувством, что не оригинален. Да и березы, собственно, под его окном никакой не было — лишь потрескивали стручками кусты акации и разбрасывался солнечными зайчиками дом-близнец через дорогу. «Желтая акация под моим окном…» — вывел под зачеркнутой строчкой Поэт и устыдился, понимая, что в августе акация может цвести только рядом с казармами перед визитом генерала.
Оплошности свои он вымарывал тщательно, дабы не позорить честь гения пред не в меру любопытными потомками; страницы, на которых ютились бессмертные произведения, вовсю пестрели фиолетовыми прямоугольниками.
Новый шедевр — а чего еще ждать от талантливого автора? — отличался небывалой даже для него краткостью:
«Отцвела акация под моим окном,
Премию «Овация» получил Кобзон».
Теперь следовало заручиться поддержкой критика, коим не раз выступал Зритель, выражая недовольство крепким словом, всегда одним и тем же, а симпатию — задумчивой улыбкой и продолжительным молчанием…
Зритель лежал на узком диванчике, впившись глазами в бесцветное лицо героини какой-то мыльной оперы. Таковым оно было из-за неуемного курения сигар, тяжелой актерской жизни и черно-белого экрана телевизора «Чайка».
— Ох, Карлос, — простонала бесцветная героиня, — Ты знаешь, я так жалею двести тысяч песо, потраченные на новый «Альфа-ромео».
— Да, — согласился незримый Карлос, — Я знаю, как ты жалеешь мои двести тысяч песо, потраченные на новый «Альфа-ромео».
Зритель тоже начал жалеть четыре рубля с копейками, потраченные на батон белого хлеба, но в этот тяжелый для его самосознания момент без стука и звонка в незапертую дверь ворвался Поэт.
— Слушай, Зритель! Я крутое стихотворение написал!
— Ты его и вчера написал… — уныло пробормотал Зритель, не отводя глаз от экрана.
— Нет, то было про «жаркую летнюю пору».
— Когда ты «из дому вышел»?.. — фразы, лишенные интонации, покидали уста Зрителя так же неохотно, как засахарившееся варенье трехлитровую банку.
— Ага. Но это — лучше. Вот, читаю: «Отцвела акация…»
— Я рифму знаю…
— «Овация»?!
— Нет, «интоксикация». Алкогольная…
На лестнице шумели соседские ребятишки, топали и гоготали. Карлос выписывал чек для покупки нового «Роллс-ройса». За окном натужно тарахтел «Запорожец».
— Почему?
— Потому что я ее сейчас ощущаю, — тут Зритель оживился и даже слегка привстал, — Я вообще за то, чтоб всех самогонщиков пересажать.
— Но ведь нельзя! С них только штраф брать можно!
— Так по триста пятьдесят пятой — за распространение оружия массового поражения, — выпалил Зритель, кичась знанием Кодекса, — Или вообще за геноцид. Нация же вымирает!
— Вымирает, — подумав, согласился Поэт, но рассудил по-своему, — Ладно, одна половина города продает самогон другой половине. Ведь так? Сажаем первую. Думаешь, опаньки сивухе? А вот фига с маком! Вторая снова делится пополам… так города и вымирают.
— Тогда нужно каждый раз сажать вторую половину… — спокойно сказал Зритель, рухнул на подушку и ушел за экран.
Поэт, осознав, что собеседник перестал быть таковым, а другого критика он не знал и, что еще хуже, не желал, решил штурмовать редакцию.
— Ох, Карлос, — простонала за его спиной бесцветная героиня, — Ты знаешь…
По пути Поэт заскочил в магазин за «Примой». Очередь состояла ровно из двух человек: собственно Поэта и пристроившейся за ним интеллигентного вида женщины. Торгующий персонал полным составом проливал в кладовке слезы над зазря потраченными героиней сериала семистами тысяч песо — естественно, на новый «Кадиллак». Остальное население города в большинстве своем — тоже.
— Простите, ради Бога, Вы не подскажете, сколько сейчас времени? — обратилась интеллигентная женщина к Поэту.
— А ты, коза, по-нормальному спросить не можешь? — возмутился оскорбленный Поэт и для острастки ударил клетчатой кепкой по витрине магазина.
— Видимо, нет… — мученически вздохнула женщина и отступила.
На шум скандальчика из кладовки выкатилась габаритная продавщица с явными следами разделки мяса на фартуке, и, возложив на весы окорок своей правой руки, уставилась на Поэта. Весы дико зашкалило.
— Чего тебе?
— Десять пачек «Примы».
— «Примы» осталось две пачки, — заученной со времен техникума фразой ответила продавщица.
— Эх, мать-перемать! — огорчился Поэт и снова ударил кепкой по витрине. — Тогда пива дай!
— Пива нет, будет во вторник, — невозмутимо ответила продавщица.
— А что есть? — резонно вставил Поэт, лукаво — а-ля Ильич — прищурясь; кепка в руке удваивала схожесть.
— Растительное масло.
Воздух сотрясался минуты три, не меньше — силой мерялись мастера свободного слова. Из-под прилавка, взверещав, выскочил доселе дремавший кот, ударился лбом о батарею, издав при этом нечто совсем уж непотребное, и ринулся в кладовку — видимо, за подмогой. Подмога пришла в виде грузчиков… и все решилось миром: жалобная книга осталась девственно чистой, а две пачки «Примы» отошли Поэту; напоследок он хотел было хлопнуть дверью, но массивная пружина проделала это за него…
— А Вам чего тут надо? — мягко, насколько могла, поинтересовалась продавщица у интеллигентной женщины.
— Растительного масла — бутылочку, если можно…
— Масла нет, я пошутила, и вообще, почему селедку не берете?
— Извините, в другой раз… — тихонечко сказала женщина и тоже удалилась.
По дороге стихотворение декламировалось всем знакомым, даже спешащим и опаздывающим — без учета важности обстоятельств: будь то пик клева ершей на пристани или закрывающийся пивной киоск. Некоторые, прослезившись, наливали. Иные, занюхав рукавом, читали свое. Но до редакции Поэт все ж добрался живым — что значит закалка!
— Я тут… это… вот, нате! — выпалил Поэт, одной рукой сминая кепочку, а другой протягивая сложенный вчетверо тетрадный лист. Рука предательски дрожала.
— Это очень своеобразная вещь, — наскоро пробежавшись глазами по обеим строчкам, сказала сотрудница редакции, — Не всякий читатель поймет…
— Чё тут понимать-то? — удивился Поэт, — Акация, Кобзон — стало быть, по грибы скоро!
Сотрудница редакции вмиг растеряла все слова, даже лицо не успело перемениться, и только глаза кричали: «Почему?!»
— Так… это… блин, песня есть: «Где-то далеко идут грибные дожди…» — разъяснил Поэт, для полноты картины отхрипел мотивчик и задал еще с утра тревожащий вопрос: — А сколько платят авторам?
— Не очень много…
— На пузырь хватит?
— Боюсь, что нет, — предчувствуя скорое окончание беседы, честно ответила сотрудница редакции.
И беседа на этом действительно завершилась.
Сотрудница редакции, облегченно вздохнув, бросила взгляд сквозь редкие ветви давно отцветшей сирени на опостылевшее здание кабака — ведь окна должны куда-то выходить, а глаза — смотреть. По ту сторону двойных стекол, наспех прилаживая кепку к растрепанным волосам, пересекал дорогу Поэт, решимостью походки не позволяя усомниться в близости цели. Гремело типографское оборудование, трещало радио и давила мысль: отчего ж всегда так выходит, что масло кончается, а селедка остается…
Поэт после кабака навестил Зрителя, у которого по воле темных сил сломался телевизор. Вывалив свои горести друг на друга и с тем немного успокоившись, наши герои разместились на кухне, попивая крепкий чай с ванильными сухарями. Затем, подключив школьную арифметику и решив, что минус на минус в итоге обязательно дадут плюс, они отправились на берег большой реки и, созерцая оплавленный диск живого летнего солнца, погружающийся под воду с подобающей светилу неспешностью, ударились в воспоминания…
