ТРИНАДЦАТАЯ НОТА

— Не в радость обратятся тебе эти тринадцать глотков, — подумал я, делая тринадцатый глоток.

Венедикт Ерофеев
Москва-Петушки

Ветер. Дождь старательно вылизывает дома и деревья, втискивает осень в остывающие от летних чудачеств умы прохожих, промокающих насквозь, но свято верящих в полезность парусов своих зонтиков. Опять же, ветер. У-ух, какой! Зверь, а не ветер! И как у него получается играть дождевыми каплями, заставляя их, бедных, носиться по-горизонтали, огибать ненужные препятствия лишь для того, чтобы разбиться в последний миг о чью-то хмурую физиономию? We all are targets. Ветер…

1

Подъезд, вахта, лестница, еще, «к. 203», звонок, шаги за дверью.

Марина, где Серега? У нас репетиция сегодня.

— А он, Валер, уже с полчаса в астрале сидит.

— Я к нему пройду?

— Как хочешь…

Валерий расстегнул плащ, снял ботинки, правым — левый, наклонившись, правый, кинул, стряхнув воду, на полку кожаную кепку и двинулся в направлении астрала.

«Астрал» на деле был обычным туалетом обычного — а ля комуналка — общежития столь же обычного, но, тем не менее, чуть-чуть секретного радиозавода «Красный полупроводник». На рвотного цвета «астральной» двери сверху красовался заголовок газетной статьи: «Путь у нас — один!», немного ниже — лицевая сторона сигаретной пачки «Астра» с дорисованной буквой «л», а под всем этим — широкая, от края до края надпись «Stairway to Heaven», выбитая тусклыми звездочками советского принтера. Изнутри — Валерий это знал — завершению обмена веществ способствовал плакат «Ласкового мая», он же помогал и при острых алкогольных отравлениях.

Щель между дверью и полом источала сладковатый дым. Валерий костяшками пальцев отстучал «раз-два-раз» по «лестнице к небесам».

— Серый, оставь пятку!

Послышался шум Ниагары, и смывной бачок принялся жадно лакать из водопровода. Сергей вышел, широко улыбнувшись.

— Это умудриться надо — сандал с травкой спутать! У тебя насморк?

— Я подумал, если не табак… Запах странный… Так, значит, нет травки?

— Я этого не утверждал, — сказал Сергей, еще больше растянув улыбку.

— Что, есть?!

— И этого я тоже не утверждал. Когда бренчать идем?

— В пять. Как насчет пыхнуть-то?

— Положительно.

2

— Народ! Мне в астрале сегодня открылась истина. Мэйдыч, не стучи! Народ, блин! Есть тринадцатая нота, которую, если кто сыграет, сразу станет величайшим музыкантом на все времена! Черт, слеза наворачивается! Пипл, мать вашу! Я ее слышал!!!

— Гонишь ты, Серый, как на басу — гонишь, — усмехнувшись и сложив в левую руку палочки, сказал Мэйдыч.

— Не резон мне гнать, Валер, докажи!

— Хреновая у тебя дурь, я тебе сразу сказал, что ничего не слышал. Ва-а-ще ничего…

Так никто и не поверил, со стороны это слишком походило на неудачную шутку. Да и чего взять с человека, когда-то женившегося на спор, обменявшего «Запорожец» на струны к бас-гитаре и держащего под боком собственный локальный астрал! Сергей был серьезен лишь один день в году — первого апреля — из-за великого противостояния обществу. Шел сентябрь.

3

Всю ночь шли поиски тринадцатой ноты. Марина ушла к подруге еще до полуночи, как только начались терзания басухи, напоследок покрутив пальцем у виска.

А Сергей выкручивал колки — по какой-то системе, делал на листочке пометки, то и дело бегал в астрал со слабой надеждой вновь услышать ее. Астрал излучал безмолвие. Сергей спалил несколько сандаловых палочек, по случаю обменянных у местных кришнаитов на палочки иные, «беломоровые». Астрал упорно не отвечал. Тогда на вход в астрал, точнее, на выход из него, было водворено большое круглое зеркало, и в нем Сергей впервые узрел собственный фаллос не как обычно, сверху, а во весь его сморщенный сантиметраж. Астрал продолжал оставаться сортиром! Не помогли ни мантры, ни «Отче наш». Травка, кстати, тоже не помогла.

Как только Сергей открыл окно — комната скребла легкие дымом и всегдашним перегаром — заныл ночной осенний ветер, перебиваемый хлюпаньем водостоков. Где-то рассекла лужу машина. От соседнего общежития донеслась отчаянная ругань, силуэты в окне то и дело заслоняли зеленый абажур. Скандалили мужчина и женщина, и если словарный запас последней превосходил таковой оппонента исключительно за счет нецензурщины, то голос… Голос ее оттенялся непереносимой бабской глупостью, это чувствовалось не в словах, не в построении речи — именно в голосе, как нечто пещерное, первобытное. И это было ужасно.

Так оно обычно и случается: нормальное, добротное человеческое тело и маленькая обезьянья душонка, разлад, дисгармония. Это чаще, чем наоборот. Похоже, что у них там, наверху, что-то с технологией не в порядке — брак выше пятидесяти процентов, хотя, массовость, как ни крути, усредняет.

Потом ему почудилось, что все это было когда-то, и вовсе не с ним: «…стыдливо бил соседку. Мы с ней ему наставили рога». Позже, чуть только рассвет украл мысли, оживил картинку за окном и заставил трещать радио, Сергей выбросил в форточку последний за эту ночь окурок.

4

— Майк, ты куда со своей балалайкой?

Обижаешь, гитара знатная, на заказ сделана. А насчет «куда» — мы с Октавой пикничок решили устроить, так, за стадионом посидеть, портвешка испить.

— Чтоб он хрипел еще месяц!

— Валер, не гони, Октава вам не принадлежит, он просто человек, который иногда хочет расслабиться.

— Хорошо, меня возьмете?

— Мы с телками идем, извини, потом как-нибудь…

— А… черт с вами, дай-ка инструмент, темачок по дороге родился, боюсь, забуду, пока дойду.

Майк пожал плечами и протянул гитару — так нелепо смотрящуюся в широких, с короткими толстыми пальцами руках хозяина. Валерий присел на корточки, чуть подстроил и наскоро озвучил собственные мысли.

— Ну, как, потянет с пивком?

— Ты, Валер, фигней маешься, я эту мелодию года три назад у Деф Леппарда слышал.

— Врешь!

— Найди записи, проверь.

— На каком альбоме-то?

— Да не помню я…

Дома Валерий, как, впрочем, и предполагал, не обнаружил в собственной фонотеке Деф Леппард вообще. На следующий день он не нашел их записей у Сергея и вновь охрипшего и побитого алкоголем Октавы. Мэйдыч сказал, что тема неплоха, даже ритм на второй гитаре подыграл, но сообщил, что искомую группу когда-то брал послушать вездесущий Майк — и потерял по пьяни.

Действительность мрачнела на глазах. Не было Деф Леппарда у остальных друзей, на их обход Валерий потратил целый вечер, не было у друзей друзей, в магазине «Мелодия» — ха! — лежала стопка пластинок Аллы Пугачевой и пара «сборников советской эстрады», ну и еще ноты всякие…

А темачок, как назойливая муха, ломился в душу, выползая по-партизански неожиданно в любых местах и в любое время.

Примерно через месяц скупив в Москве весь Деф Леппард и внимательно, пластинку за пластинкой, песню за песней, прослушав все, Валерий снял наушники, наскоро оделся, вышел из дома, пересек дорогу, проследовал по тротуару до перекрестка, свернул, зашел в подъезд, поднялся на третий этаж, позвонил, дождался, когда откроется дверь, и с размаху ударил по ничего не подозревающей квадратной майковской физиономии.

Через секунду начался долгий счет угловатых лестничных ступенек…

5

— Мэ, смотри, в конце такта — мои тридцать вторые, потом пауза, удар — и снова вступаешь. Понял?

— Ага. Переводя на русский: «Мэйдыч, когда я залажаю тридцать вторые, потому что в таком темпе лажаю все подряд, и признаю, что паяльником владею лучше, чем гитарой, ты чего-нибудь безумное отстучи, чтоб обо мне призабыли».

— Издеваешься…

В дверях появился Октава.

— Валер, Мэ! В субботу «Ария» приезжает! Концерт будет!

— Где?!

— На стадионе химкомбината в восемнадцать нуль-нуль.

— Билеты? Цена?!

— Какая цена? Мы на разогреве!

Восторг очень быстро сменился напряжением.

— Октава, ты же голос сорвал, а суббота — послезавтра. Это будет последний концерт в нашей жизни, она в субботу и закончится, — рассудительно сказал Мэйдыч.

— Да, Октава, нам хана, — добавил Валерий.

— Вы чё, поверили?! Что «Ария» приедет? В нашу-то дыру…

— Ты шутками шути, Октава, а то у меня молоток под рукой, — сказал Мэйдыч.

— Не, вы вообще не шарите. Допустим, приедет «Ария» или «Кофей». Кто нас на разогрев возьмет?! Мы же играть не умеем!

И все согласились. А потом вошел Сергей, грифом вниз прижимая к груди зачехленную басуху.

— Народ, можете, конечно, удивляться, но в субботу концерт «Арии», мы — перед ними. Я только что из дворца культуры, там решали, в кого полетят помидоры. Главный комсорг решил, что в нас, его отпрыск от нас тащится…

Мэйдыч стиснул зубы и схватился за молоток.

— Вот, я смотрю, Мэйдыч не поверил. Послезавтра играем! Я сам хренею.

В отличие от Октавы лицо Сергея казалось серьезным и почти заслуживающим доверия.

— Но почему мы? Они же нас ни разу не слышали! — резонно вставил Октава; его улыбка постепенно растворялась, отражая борьбу разума с обстоятельствами.

— Они — нет, там дяденька-гэбэшник сидел с бумажками про нас, вопросы все задавал. Нехилая, скажу я вам, папочка…

— О чем хоть спрашивал?

— Ну, например, почему я предпочитаю индийские презервативы советским, и где их можно достать…

6

— Ответь, где она!

— Ищи! Кто ищет…

— …тот всегда найдет? И штуку баксов на дороге?

— И пулю в спину. Всегда. Если ищет.

— Врешь!

— Брось Сергей, тебе пора бы измениться…

— Фигушки! Я слишком долго искал себя. Нашел. Другим не буду.

— Этого не требуется насовсем.

— Этого не требуется вообще.

— Ты неправ.

— Я не могу быть неправым здесь, не можешь и ты…

— …но мы не можем быть правы одновременно?

— Да.

— Ты снова ошибся. Предположи иное.

— Что мы оба правы?

— Точно.

— Но ведь это абсурдно…

— …как абсурдна всякая новая истина.

— Я обязан тебе верить?

— Нет.

— Ты говоришь правду? Всегда?

— Как сказать…

— Зачем ты мне ее сыграл?

— От безделья.

— Ты скажешь где она?

— Нет.

— Не можешь?

— Не хочу. Это бессмысленно.

— Сволочь!

— Выходит, сволочь. Но я добрая сволочь, я хочу тебя предупредить, если ты задержишься здесь, там тебя ждет белая горячка.

— Но я могу остаться здесь.

— Если так говоришь, значит можешь. Но, мне кажется, не можешь.

— Выгоняешь?

— Да.

— Счастливо оставаться, добрая сволочь.

— И тебе удачи, Сергей…

— Сережка! Сереженька! Надо ж так напиться! Сережка!

— А?

— Может скорую? Тебя вырвало. Ты мог захлебнуться.

— Что?

— Ты меня слышишь? — Марина стерла рукавом бегущую по щеке слезу, другой рукой придерживая за волосы голову мужа.

— Кажется… Это ты, Маринка?

— Слышишь, слава Богу. Сережка, как ты мог до такого опуститься. Надрался в одиночку, заснул головой в унитазе… Ты же действительно мог захлебнуться! Сережка!

— А еще у меня могла быть белая горячка…

— Тебе все равно, что с тобой будет. Так? А на меня — плевать? Плевать?

— Маринка, я тебя очень люблю…

— Сережка, не делай больше так. Можешь всю зарплату с Валеркой пропить, дело житейское, можешь купить новую гитару, я займу, ты разбил свою об унитаз…

— Разбил? У меня старая в гараже. Унитаз… цел?

— Цел. Сережка, и девок своих можешь трахать, думаешь, я не знаю? Только не делай так больше!

— Не знаешь… Маринка, я тебя очень люблю…

— Ты вернулся?

— Само получилось.

— А там?

— Там я в толчке. И Маринка плачет… Я тоже сволочь?

— Сволочь.

— А ты не мой двойник?

— Фиг его знает… Нет, наверное. Думаю, я — это я.

— Кто — «я»?

— А сам не видишь?

— Вижу. Но не верю.

— Не обязан. Мы повторяемся, Сергей, это неразумно. Ты ведь ненадолго… здесь.

— А ты не ценишь мое время… здесь.

— Уходи, Сергей, тебе нельзя…

— …быть здесь?

— Тебе нельзя быть здесь долго.

— Счастливо оставаться.

— Удачи.

— Сережка!..

— Маринка, я насовсем.

7

— Эх, и опустил тебя Кипелыч после концерта!

— А что я мог? У меня же голос не восстановился!

— Забей, отхрипел — и ладно. Серый — тот всю дорогу лажал, тринадцатую ноту, искал, наверно.

— Ты это ему скажи.

— Стоит ли? Разливай еще по пятьдесят…

Бутылка преломляла свет заходящего солнца, и оттого казалась кроваво-красной. Холодно не было, но осень уже успела наследить дождями и намусорить листьями — так похоже на творческий беспорядок природы! Парк дышал уютом, приводя в чувства двоих усталых, недавно освистанных для проформы, музыкантов.

— Хорошо пошла. Слышь, Октава, а может, и правда, есть такая хитрая нота?

— Может и есть. Тебе-то что, ты же ударник.

— Я про то, что если Серый ее найдет, наша жизнь только начнется. Прикинь: в Штаты рванем, гастроли по всему миру, стадионы, фэны, Вудсток…

— Ха! Зачем мы ему тогда?!

— Возможно…

— Знаешь, Мэ, странные они оба, что Серый, что Валерка, никак их понять не могу. У нас вообще странная команда — играем вместе, а по жизни они всегда сами по себе, и мы с тобой, как бы, тоже.

— Хочешь байку расскажу?

— Валяй, если к месту.

— Жил да был один совсем заурядный человечек. Работал на обычной работе, хорошо работал. Но начальником так и не стал. Прочитал он однажды в газете, что среднестатистический гражданин нашей великой Родины зарабатывает столько-то, проедает столько-то, на одежду тратит столько-то. Столько-то ему лет, и живет на площади в столько-то квадратных метров. Прикинул человечек — все, блин, сходится. Только вот витамина «А» он потребляет меньше. Начал он ходить по инстанциям, мол, витаминов ему не хватает, и, в конце концов, выбился из среднестатистического графика жизни, приобрел опыт в разговорах с начальством, наглее стал, и сделали его самого начальником. Так он перестал быть заурядным человеком, а витамина «А» начал потреблять столько, сколько статистикой указано.

— Все равно, странно как-то…

— Нет тут ничего странного, ведь нет обычных людей, есть схожесть в мелочах. Валерка — он же гений, лучший гитарист в городе, у него свой взгляд на жизнь, он чувствует свою гениальность, только вот шутки за наезды принимает. Серый со своей абсолютной исключительностью, конечно, тоже не подарок.

— А может, у него крыша — того… Ну, отъехала?

— Нормальный он, Октава, хотя — не нам судить, не нашего это ума порядок, а ты разливай, не ленись… Стоп, не надо, прячь бутылку, менты идут…

К скамейке, на которой расположились Октава с Мэйдычем, подошел молоденький сержант — двое других притормозили у соседней скамейки.

— Это вы в субботу перед «Арией»?

Октава прохрипел:

— А чё? За музыку еще сажают?

— Уже нет. Классно вы отыграли, я в оцеплении стоял. Нет, действительно, — сказал сержант и после паузы смущенно продолжил:

— Вы, мужики, извините, там мой начальник, он говорит, что вам придется в отделение…

— За что?! Мы никому не мешаем!

— Долго объяснять. Бутылку вы хорошо спрятали, стемнеет — никто не найдет, пусть полежит, а мы сейчас на машине быстренько доедем.

8

— Серый, и тебя взяли!

— Да, Октава, беспредел…

Камера предварительного заключения была набита под завязку волосатыми представителями музыкального бомонда города. Человек сорок! Одни стояли, другие сидели на бетонном полу. Курить запрещали, но курили так, что воздух обрел помимо резкого запаха смеси табачных сортов грязный насыщенный цвет. Перегар, пропитавший стены, темные пятна на полу: кровь, пролезший на свободу портвейн?..

— Серый, в чем дело? Нас на Колыму отправят? — всерьез спросил Мэйдыч.

— Зачем? Нас просто расстреляют. Майк, объясни ему!

Майк пробурчал:

— Да козла какого-то отпидарасили, вроде, в парке, ну, он заяву кинул, типа: «Меня отпидарасил кто-то волосатый», а менты всех волосатых сюда и свезли, рады, сволочи, стараться. Я здесь с обеда. Веришь, Октава, я бы этого мудака сейчас сам бы отпидарасил!

Послышалось общее одобрительное: «Угу!»

— Слышь, Серый, а может, это новый способ с нами бороться. Раньше, например, дурь подбрасывали…

— Не знаю, ничего не знаю…

В коридоре послышался перезвон ключей, затем — скрип решетки и приближающиеся шаги. Двое в погонах, капитан и знакомый по парку сержант, привели пацана лет четырнадцати с фингалом в пол-лица. Вместе с ними была женщина, скорее всего, мать парнишки, которая процедила сквозь зубы: «Этих уродов всех пересажать надо!»

— Ну, есть среди них кто-нибудь похожий? — спросил капитан.

Потерпевший разглядывал тех, «кого надо пересажать», недолго, секунд десять.

— Нет, тот был с бородкой и шрамом на щеке…

А бутылка из-под скамейки все-таки пропала! Октава с Мэйдычем ей догнаться хотели после глобальной попойки бывших подозреваемых на трибунах химкомбинатовского стадиона. Да им и не жалко, если кому-нибудь на благо, только бы его потом за аморалку звания не лишили…

* * *

Что? Вас интересует, нашел ли Сергей тринадцатую ноту? Скажем так, пока — нет. Известно лишь, что запряталась она где-то между стандартными соль-диезом и ля, так в астрале Джон Леннон сказал, наврал, может быть, он мастер на выдумки. Если кастрировать чувственность и с потрохами продаться науке, окажется, что любой звук несет ее в себе: частота, спектр, гармоники — все четко и ясно. Не потому ли мир обладает силой, и не пропел ли Господь изначальное слово?!

А мир меж тем богат на сюрпризы.

Маринка, стерва, к Мэйдычу ушла, на прощанье по обыкновению пальцем у виска покрутила. Терпение небеспредельно. Сергей, конечно, запил, но нашел смысл и волю бросить. Санитары к нему пару раз наведывались, здоровьем интересовались и ненавязчиво приглашали к себе.

Летом следующего года был записан альбом «Тринадцатая нота», футляр от кассеты сейчас на моем столе, а она сама, заслушанная до дыр, в деке магнитолы. С обложки снисходительно поглядывает Сергей и прижимает к груди свою видавшую виды бас-гитару, разбавляя улыбкой холодок фиолетового бэкграунда. На последнем треке Валерий только что — в моем временном отсчете — довольно чисто вывел те самые тридцать вторые, а вот и Мэйдыч выложился — умеет же!

Альбом, кстати, вышел небольшим тиражом на московской подпольной «фирме звукозаписи», которой в то время заправлял однокашник Октавы. Он тогда решил и проблемы со студией.

«Ария» больше не приезжала; в народе прошел слушок, что и не она это вовсе была, а так, фанерщики какие-то, провинция — кто ж поймет. Только Октава, вроде бы, знал правду, ему Кипелов на адрес дворца культуры письмецо прислал с пожеланием восстановить голос. Всю правду знал один лишь Мэйдыч, ради хохмы сочинивший сие послание.

А так — все по спирали: ежегодная пьянка на стадионе, будни, выходные, праздники. Ноябрь вот на дворе, скоро седьмое. Утром и днем шел снег, но — я посмотрел в окно — уже растаял. Соседи за стенкой скандалят. Временами слышен звук проезжающих где-то вдалеке машин. В соседнем общежитии горит одинокая лампочка — так и есть, двести третья. Ветер, словно спьяну, который час тянет странную заунывную мелодию — на одной ноте…


© Антон "Antony" Игнатичев, 2001
на стартовую страницу